Песенка мизантропа

адовы муки готовятся тем,
кто не работает мозгом совсем,
кто просирает дедлайны вовсю,
кто говорит не «вишу», а «висю»,
кто ссыт в подъездах, чужих и своих,
кто побирался под видом слепых,
кто выжигает мозги бутиратом,
кто резал головы русским солдатам,
кто продаёт стопроцентную дрянь,
кто изо дня в день — синюшная пьянь,
кто мутит воду, чтоб рыбу ловить,
кто запрещает, чтоб бабки рубить,
кто протестует за пива бутылку,
кто разбивает ногами затылки,
кто карьерист и двуличная тварь —

всех ждёт пиздец. никого, блядь, не жаль.

19−02−2010.

Я буду очень мерзким старикашкой

я буду очень мерзким старикашкой
и несмотря на вялый вид и рост
я буду, скушав утреннюю кашку,
устраивать подонкам холокост

я буду гадить пидарам под двери
и жечь газеты в ящиках врагов
и делать прочие весёлые затеи —
ведь возраст — отпущение грехов!

25−01−2010.

Я убил ангела

Длинный стол в комнате для совещаний был истёрт многими тысячами побывавших на нём бумаг и папок. Здесь двигались по подробным картам карточки, олицетворявшие собой дивизии и флотские соединения, здесь планировались операции, сотрясавшие мир. Сейчас на столе не было карт: на нём стояло два стакана чая с лимоном, лежало несколько остро очиненных карандашей, стопка писчей бумаги и нетолстая картонная папка.

Примерно в середине стола напротив друг друга сидели двое. Один носил полевую форму полковника сухопутных войск, второй был в штатском. Оба были схожи друг с другом, казались постаревшими до времени, тёмные круги вокруг глаз обостряли скулы и подчёркивали азиатский разрез глаз.

Полковник изучал бумаги, подшитые в папку. Тишину кабинета нарушало только периодическое шуршание перелистываемых страниц. Жёлтые лампы накаливания окрашивали бумагу с ровными рядами иероглифов в благородные охряные тона.

— Ну и что Вы этим хотите сказать, Мицуи?

Резкий голос полковника отозвался вибрацией стекла и заставил человека в штатском вздрогнуть.

— Вот, Вы здесь излагаете теоретические основы… приводите опыты на животных…

Полковник снова перелистал страницы. Мелькнули рисунки химических формул, какие-то органические соединения, гротескные изображения диковинных существ. Человек, которого полковник назвал Мицуи, сидел, спокойно смотря на мелькающие страницы.

— Поймите наконец то, что никак не может понять наше руководство! Наша страна воюет с сильным, умелым и обозлённым противником. Нам нужно настоящее эффективное оружие, а не какие-то выкладки! А Вы предлагаете заниматься экспериментами, с совершенно неясными перспективами!

Выкрикнув завершающую тираду, полковник раздражённо захлопнул папку и откинулся на скрипнувшую спинку стула. Мицуи некоторое время смотрел на закрытую папку с грифом «Совершенно секретно», затем посмотрел прямо в тёмные глаза полковника.

— Господин полковник… я готов гарантировать результат. Я работал над этим проектом семь лет. Я добился успеха в промежуточных экспериментах, и я уверен, что мой метод даст эффект, поражающий противника не только физически, но и психологически. Мне нужно лишь разрешение на организацию спецлагеря и некоторое содействие в обеспечении необходимыми инструментами и препаратами. Мои люди готовы начать работы по проекту «Ветер с небес» в любой момент.

На несколько секунд в кабинете повисла тишина. Два человека смотрели друг другу в глаза, не мигая. Затем черты лица полковника смягчились, он опустил глаза первым и снова открыл папку.

— Мицуи… Вы знаете, как я к Вам отношусь. Вы прекрасный учёный, Ваши разработки были использованы в военных операциях и да, дали великолепный результат… и именно поэтому я согласился рассмотреть этот Ваш «Ветер с небес». Но Вы должны понять — сама идея, сам план… он несколько выдаётся из тех рамок, в которых Вы обычно работаете. Наши войска несут потери в джунглях, солдаты рвутся на минах, раны гниют…

Лицо Мицуи было непроницаемо.

— Господин полковник, я уверен в успехе. Мы посеем страх и ужас среди наших врагов. И когда эксперимент завершится успехом, ноги наших солдат будут касаться только безопасной земли.

Мужчины поговорили ещё несколько минут, после чего встали, коротко поклонились друг другу и вышли из комнаты. Ещё через десять минут, миновав несколько тяжёлых шлюзовых дверей и постов охраны, люди вышли на поверхность земли, после чего полковник поспешил в стоящее рядом небольшое здание, а учёный забрался в подъехавший автомобиль, который быстро выкатил за ворота военной базы.

***

Ночная высадка морского десанта даже на учениях порой превращается в бардак. А уж когда по тебе палят взаправду — так и вовсе в катастрофу. План, составленный в штабе, конечно, был гениален в своей простоте: морская пехота высаживается с двух катеров в бухте какого-то там острова, на котором расположен какой-то там японский военный объект. А учитывая секретность происходящего, всё это нужно сделать ночью, без поддержки линейных кораблей и авиации. Сэр, есть, сэр! Пехота не подведёт! Вот только карта японских укреплений, снятая с самолёта-разведчика, отчего-то не показала, что удобная для высадки бухта расчерчена японцами на сектора огня на все сто процентов.

Первое отделение морской пехоты полегло под пулемётным огнём сразу, как только десантная аппарель рухнула в мелкий прибой. Второе отделение залегло за трупами, слушая как пули ударяются в остывающие тела товарищей и молясь всем богам о том, чтобы у нипов не было миномётов. Огромная, низко висящая над океаном Луна, светила японскому пулемётному расчёту в лицо, и сержант Джонсон видел их точку, обложенную мешками с песком, как на ладони. Сверху была натянута противогранатная маскировочная сетка, и стало ясно, что гранатами их не достать и день, видимо, так и не сложится.

Японцы, непрерывно поливавшие берег и десантные катера свинцом, прекратили пальбу. То ли боялись перегреть ствол, то ли перезаряжались. Билл рывком прополз вперёд, и уперев цевьё в остывающий труп, как на ладони увидел метрах в сорока от себя два японских огневых расчёта. Первым выстрелом Билл срезал правого пулемётчика, и в тот же момент с другого катера раздалось ещё два выстрела и Билл добавил ещё пулю в заряжающего. Все нипы рухнули за мешки с песком. Выждав для верности ещё минуту, Билл ужом прополз по трупам солдат первого отделения и скатился в тёплую океанскую воду.

Других засад на берегу не было. Уцелевшие морпехи в составе 12 человек собрались на берегу. Их дальнейшая задача была такова: обнаружить секретный объект и подтвердить его существование на этом острове. Затем, дождавшись самолётов с большими бомбами, убедиться в уничтожении обнаруженного объекта и, обследовав руины, забрать все важные документы и материалы с собой на катера и прибыть на базу. Всё. Вот только идея пробраться незамеченными не прокатила, и теперь весь гарнизон острова в курсе, что они здесь. И шансов не то что обнаружить объект, а хотя бы дожить до рассвета у них очень немного. Ночью, без подробной карты, в тропических джунглях, наверняка нашпигованных минами и волчьими ямами, передвигаться было не более безопасно, чем переплывать Миссисипи в брачный период аллигаторов.

Билл, как старший по званию, взял командование на себя, поскольку лейтенант сполна получил все свои граммы свинца. В колонну по одному, они углубились в душные влажные джунгли, потому что пытаться выполнить задание было всё-таки лучше чем просто сидеть и ждать, когда тебя придут убивать.

Билл шагал четвёртым в колонне и думал о том, что японцы, конечно, вояки так себе, но в умении махать острыми железками им не откажешь. Он вспомнил первого застреленного им японского офицера, который кинулся на него с диким воплем, размахивая окровавленным мечом. Билл успел выстрелить до того, как сердце окончательно ушло в пятки, и только потом, увидев раны на зарубленных солдатах, он понял, что в тот день бог спас его. Промедли секунду — и он точно так же развалился бы от ключицы до паха. Да и вообще, думал Билл, если на небе и есть бог, то он точно любит рядового Джонсона: два раза Билл терял всех сослуживцев и оказывался единственным выжившим в операции. А уж сколько раз он мог получить случайную пулю, так и вовсе не сосчитать. И сейчас, уже несколько часов осторожно шагая след в след по залитым лунным светом джунглям, Билл в глубине души надеялся, что и в этот раз кто-то с небес наблюдает за ним и убережёт от беды.

Ударившись о спину остановившегося солдата, Билл вернулся в реальность. Впереди, на пустом пространстве, просматривающемся сквозь стволы деревьев, метались лучи света.

Ну надо же! Кажется, они нашли секретный объект! И странно, но японцы вовсе не собирались атаковать, напротив — они что-то спешно таскали и на наскоро расчищенной в джунглях площадке мелькали суетящиеся тени. Билл знаками скомандовал своим рассредоточиться и выжидать. В конце концов, им надо дождаться утра и самолётов — да и что может сделать двенадцать человек против… (Билл прикинул) почти четырёх десятков!

Японцы тем временем сновали, как муравьи. Кто-то таскал коробки, кто-то катил железные бочки и ставил их рядом с десятком таких же, кто-то суматошно колотил по каким-то железякам — видимо, ремонтировал какой-то механизм.

Тут Билл обратил внимание на нечто такое, отчего по его кишкам пробежал неприятный холодок: несколько японцев с видимым трудом раскрывали какой-то громадный люк в земле, и оттуда доносился звук работающих авиационных двигателей. Билл спешно приказал развернуть рацию, связаться с базой и открытым текстом запросить дальнейшие указания. Да и выполнение задания надо подтвердить, один хрен японцы знают, что они здесь — на кой все эти шифросообщения, на составление которых к тому же, нет времени!

Ответ пришёл почти мгновенно. Он было краток: «Задержать или уничтожить любой ценой».

«Вот же дерьмо», — тоскливо подумал сержант Джонсон, вздохнул, жестом отдал команду подчинённым, приложил винтовку к плечу и прицелился в кучу бочек.

Бах! — и взрыв разметал огненный вихрь. Интуиция и сейчас не подвела — в бочках было что-то очень горючее и липкое. Пылающие ошмётки разлетелись по всей площадке. Горело всё — и земля, и ящики, и люди, и джунгли…

Когда пламя поутихло, и движения нигде не было видно, Билл решил, что можно и осмотреться. Морпехи, осторожно шагая между обугленных тел и догорающих обломков, приблизились к громадному жерлу шахты, полого уходящей вниз. У одной из её стен действительно стоял небольшой двухмоторный самолёт, винты его крутились и горячий воздух дрожал в свете софитов. За хвостом самолёта стояла какая-то диковинная машина. Если бы Билл видел паровую катапульту, то, конечно, узнал бы её в этом устройстве. Сама же шахта оказалась скорее недлинным широким коридором, в который выходили металлические двери со штурвалами запоров.

Вокруг догорал напалм, небо постепенно очищалось от дыма. Морпехи замерли у входа в шахту и настороженно вслушивались и всматривались.

Одна из дверей медленно повернулась на громадных петлях и из неё так же медленно из-за неё показался человеческий силуэт.

Билл повернулся к нему и уже открыл было рот для того, чтобы заорать «Руки вверх!»… и остолбенел.

Из-за спины человека раскрылись два крыла. Настоящих, больших белых крыла.

В дрожащем свете и запахе горелого мяса, пробивающемся сквозь закопчёный воздух, Билл мгновенно понял, кто стоит перед ним.

В следующее мгновение ангел присел, подпрыгнул в воздух и с оглушающим криком ринулся к солдатам. В руке его полыхнула отражённым огнём сталь.

«Ангел… ангел с огенным мечом…», — медленно, как во сне ползли мысли в голове сержанта, когда он ватными руками поднимал винтовку, казалось весящую тонну и наблюдая, как ангел, порождение генной инженерии, крылатый солдат императора, с дикими воплями рубит в куски его остолбеневших товарищей…

***

Через несколько часов на остров прибыла спасательная команда. Они обнаружили остатки базы, несколько десятков обгорелых трупов, морпехов, порубленных на крупные куски и сержанта Джонсона, с текущей из приоткрытого рта слюной и остановившимися глазами. На все вопросы он отвечал одной монотонной фразой, которая ничего не объясняла, да и не могла объяснить ни одному здравомыслящему человеку.

Много позже ему будет сниться один и тот же сон, в котором он стоит на острой чёрной скале, над пылающей бездной, тело налито злобной беспредельной силой, в руке его винтовка, а в бездне догорают сотни тысяч белых как снег крыльев. Но это будет потом.

А пока сержант Билл Джонсон твердит, как заведённый:

— Я убил ангела.

26−04−2006

Поди говна принеси

Короче, говорит мне жена: слы, Спиди, у нашего мелкого в детском саду группу на карантин закрыли. Я говорю: ну и чо, он и так уже три дня в сад не ходил, а она: так это, там какую-то ротовирусную инфекцию нашли. Я говорю: да ебись она в рот, инфекция эта, а она говорит: нихуя, теперь надо, значит, говно на анализ в поликлинику отнести. Я аж поперхнулся вискарём, говорю: хули говно-то на анализ носить, инфекция-то РОТОвирусная или чо там, она говорит, похуй, направления вот врач уже дал, и гавно я уже собрала. Причом, поскольку у нас типа два киндера, то говно сдавать надо обоим, так что вот тебе две банки детского говна и смотри не перепутай где чьё. И натурально кладёт банки с говном в пакет и в холодильник.

Я говорю, мать ты чо, ёба далась? У нас тут хавчик лежит, между прочим, а она говорит: в холодильнике плюс 5, а на балконе минус 15, там гавно замёрзнет и если там какие микробы есть, то им пиздец неминуемо придёт, и наутро их в гавне уже не будет, а на самом деле они типа могут быть и типа мелкий будет болеть, а мы не будем знать и тут я короче понял, что хуй с ним, пусть в холодильник убирает, а то она мне весь оставшийся мозг выест.

Наутро встаю. С вискаря вчерашнего, конечно, слегка помят и скорбен лицом и подглазными мешками, но в целом готов к плодотворному труду на благо рейха. Умываюсь, одеваюсь и тут вспоминаю про гавно. Хули не вспомнить — вот оно, у двери стоит. Я, значит, начинаю тупить. Жена же его в холодильник убирала? Убирала. И как же оно вот тут вот оказалось? Ну, разгадка оказалась очевидна: жена, справедливо рассудив, что Спиди про гавно как пить дать забудет, встала утром, достала его (гавно, конечно) из холодильника и положила под дверь.

Ну я, натурально, кладу говно в пакет и пиздую в поликлинику. Время восемь, но в поликлинике уже дохуя мамаш с кульками-грудниками, каких-то школьников и прочей мельтешащей поебени. Ну, думаю, слава яйцам, что мне только гавно оставить надо и съёбывать отсюда. Поднимаюсь на второй этаж в лабораторию, гордо звеня банками в пакете, читаю мануал на двери: банки со ссаками открывать, банки с гавном не открывать. Думаю, во, ахуенно, открывать даже не надо! Достаю банки, ставлю их на поддон, подкладываю эти блять рецепты на говно туда, выкидываю в мусорку пакет и с чувством выполненного долга разворачиваюсь к выходу, но тут меня окликает бабка-говноссакоанализатор. Она говорит: чо это у вас тут за направления? это вам говно не сюда нести надо! Я начинаю тупить: как это не сюда? А бля куда? Она говорит: слы, бери говно своё и пиздуй-ка на первый этаж в другую лабораторию. Я говорю, а чо, вы тут сами как-нибудь говно на первый этаж спустить не можете, а она говорит, там анализы другие совсем и типа если вы щас его не отнесёте, то мы ваше говно и вовсе выкинем. Я говорю, это во-первых не моё гавно, а детское, а во-вторых это у вас работа такая, в говне копаться, и типа нехуй его выкидывать, потому что это типа и не говно вовсе, а анализы и если вы его выкинете, то второго такого говна я уже не раздобуду и клиническая картина короче пойдёт по пезде, а она говорит слы, вот я в говне разбираюсь и поэтому пездуй-ка ты куда сказано.

Ну делать нехуй — не переться же сюда ещё раз с говном? Беру эти банки и пездую куда сказано. Банки с говном, значит, в руках (пакет-то я выкинул) и я с ними гордо пездую на первый этаж мимо всех мамаш и школьников. Заметьте, уже второй раз.

Захожу в лабораторию, там сидит тётка в резиновых перчатках. Думаю, во, вот тут точно профессионалы работают! Захожу, говорю: эта, здрастье, я вам говна принёс. Она на меня смотрит как на идиота, и тут я понимаю, что наверное что-то не то сказал. Она говорит: ты, ой то есть вы не ахуели? хули вы столько гавна-то принесли? Тут я совсем теряюсь и говорю, а чо, сколько надо было-то? В воображении откуда-то всплывает фраза «чемодан говна», немедленно обретающая визуальный образ. Она говорит: говна-то надо нести САМЫЙ ДЕЦЛ, оно же типа может быть заразное! Я говорю, ну хули, вы тут спец по говну, не я, и вообще много — не мало. Она говорит: знаете чо, нате вот вам две склянки и пездуйте-ка в них говно перекладывать, и смотрите не перепутайте где чьё. И даёт мне натурально два пузырька из-под зелёнки. Я туплю второй раз, причём поскольку это второй раз за несколько минут, да к тому же и с утра, то туплю я жёстко. Я говорю: и чо, и как я значит это говно перекладывать должен? Она говорит: ой бля, ну да. Вот вам палочка деревянная, хуяк! ломает её вдоль пополам и говорит: вот я короче за эти концы палки бралась, поэтому гавно вы пожалуйста другой стороной наковыряйте. И суёт мне всю эту хуйню в руки.

Значит, диспозиция такая: у меня в одной руке две банки говна, в другой — две склянки из-под зелёнки и две палки деревянных. Суши-бар блять для говноедов на выезде. Я говорю, ну заебись, щас я тут на подоконнике разложусь, пять минут — и будет у вас говно нужного формата. Она говорит: э, не! ну-ка нахуй в сортир идите пожалуйста. Я говорю: слы, ахуела? да мне тут щас на раз-два говна на палку черпануть и в склянку кинуть, а она говорит: вы чо, забыли? говно-то ваше ЗАРАЗНОЕ МОЖЕТ БЫТЬ! а тут типа дети здоровые приходят. Я говорю: здоровых на аналзы не посылают, клюшка ты деревянная блин, но умом понимаю — это сука заговор говноанализаторов какой-то. Придётся пездовать в сортир, а то щас повинтят натуральным образом за попытку террористического отравления потенциально заразным говном ниибаццо стерильной атмосферы поликлиники. Ну, я и интересуюсь, где тут сортир вообще? Она говорит, хуй знает, тут у врачей свой сортир, поэтому вам придётся пездовать на второй или хуй знает на третий этаж.

Ну, значит, пездую я со злобным видом на второй этаж. В руках, напомню, две банки уже отогревшегося говна, две деревянных палки и две склянки из-под зелёнки. Мамаши и школьники, видя как я в третий раз дефилирую мимо них с говном, начинают недоумевать и провожать недоверчивыми взглядами. Ещё бы, ходят тут всякие… с заразным говном, а ну как кинет или ещё чего?

В общем, на втором этаже я сортир не нашёл.

Иду на третий, думаю, ну всё, пездец, щас бля натурально говнотеракт устрою какой-нибудь, потому что мне для анализа надо с гулькин хуй, а добрая жена по полбанки навалила, хоть залейся. Ну слава богу, на третьем этаже народа не было вообще, я даже сортир искать не стал — прорвался к подоконнику, разложил, как пишут в хуёвых романах «свой нехитрый скарб», в шесть секунд произвёл отбор и распределение говна по склянкам и попёрся обратно.

Мамаши и школьники, видя как злобный лысый мужик В ЧЕТВЁРТЫЙ РАЗ несёт мимо них одни и те же две банки говна, уже не выдерживают и начинают вжиматься в стенки. Тем более, что две деревянных палки, которые я держу в руках, уже основательно перемазаны некой коричневой субстанцией и непосвящённому человеку далеко не очевидно, что именно и скакой целью я этими палками совершал. Я, значит, почти пробегаю мимо них, потому что ехать на работу же ещё, а я тут с этим говно колупаюсь, влетаю к этой бабе на первый этаж, говорю: ваш бифштекс, мистер кинг. Баба смотрит на меня как на окончательно ебанутого и я понимаю, что она у меня щас не детское говно на анализ заберёт, а меня целиком сдаст для опытов, проводимых на наименее ценных членах социума убийцами в белых халатах. Ну поэтому я тут же поправляюсь, типа, вот, принёс вам говна сколько вы просили. Она забирает у меня говно (ну блять слава богу), я говорю, слы, а вот это вот куда выкинуть можно? А в руках у меня по-прежнему две палки и две банки с разворошенным говном.

Она говорит, тут некуда выкинуть (задвигает ногой под стол мусорку), иди выкидывай на улицу.

Вышел я на улицу, выкинул оставшееся говно в урну, да и попиздил на работу.

Вот, казалось бы, рутинная процедура — сдача анализов — а сколько она таит в себе неведомых загадок.

03−02−2006

Последний романтик в каждом из нас

крутит слёзы в стиральной машине лет
не забудь, скоро будет контрольный выстрел
застывает пар и не гаснет свет
фотографии мажут по сердцу бритвой

выбирать восход, позабыв про смерть
быть звездой скотобазы, глодая возраст
первый блин — забыть, старый дом — поджечь
и на ужин — холодная падаль воска

звёзды рухнут когда-нибудь в стылый асфальт
правда с ложью стоят в позе низкого старта…
бритва режет сплеча, высекая печаль
и плывут мимо тени, вращаясь, как карты.

29−09−2004

Богоизбранный

Маленький грузный человечек с трудом вышел из машины, несколько раз хлопнул не желавшей закрываться дверью и, поискав в карманах ключ, по-хозяйски закрыл замок. Впереди маячило огромное здание торгового центра. Сегодня был выходной день и стоянка перед громадным зданием кишела людьми. Озабоченные лица, суетящиеся парковщики, нетерпеливые сигналы машин, капризные дети и нервные взрослые — сложный, живущий по своим правилам почти первозданный хаос, сопутствующий любому современному мегамаркету.

Человечек постоял и посмотрел по сторонам, как будто что-то высматривая или вспоминая.

Маленькие люди копошатся на теле огромного кита — сварного каркаса для будущего торгового Вавилона. Их, наверное, не меньше нескольких тысяч. Сложный механизм строительства хорошо смазан щедрыми инвестициями и все скрытые шестерни, штоки и шатуны работают слаженно и уверенно. Казалось, всего несколько месяцев прошло с момента появления первых машин, и вот уже целый город возносится из небытия. Бытовая электроника, продукты питания, хозяйственные товары, масса мелких и крупных лавчонок, каждая из которых освящена одним и тем же богом. Этот бог равнодушен к обычным молитвам, его бесполезно просить и он никогда не отвечает тем, кто не отмечен его печатью. И этот будущий город, весь, от подвалов до летних ресторанов на крыше — храм этого бога. Апартаменты со всеми удобствами, дворец с тысячей комнат и сотнями молитвенных барабанов, скрученных в тугие ленты кассовых аппаратов. Он сверкает тысячами огней и исполнен соблазнами. Его вход подобен усыпанной сапфирами, изумрудами и рубинами пещере, которая манит неопытного путника. Его чрево сверкает в ослепительном свете ламп и стекла, его музыка успокаивает и нашёптывает такое сладкое «первая доза бесплатно».

Каждый раз, когда вы покупаете что-то, вы возносите молитву этому богу. Шёпот отчётов о продажах, изящный танец фискальных документов вокруг сейфов с по-особенному нарезанной и окрашенной бумагой, шелест металла по сукну и колокольно-тяжёлый звон неловко оброненных слитков — это Его музыка и Его голос. Он слеп, но у него тысячи глаз. Он повсюду. Он в каждом доме. Он с лёгкостью убивает и предаёт и так же легко даёт жизнь и выручает. Он никогда ничего не делает сам, для этого есть особые люди, которые всё сделают ради Него. Никогда нельзя угадать, чего конкретно хочет этот бог. Ясно только, что он жаждет поклонения. Ему нужны слуги, которых Он возвышает и рабы, которые готовы умереть за часть Его тела.

Он развлекает и завлекает, каждый его кусочек обещает комфорт и как теоретическое абсолютное счастье — возможность заниматься любимым делом, то есть — не делать ничего. Но на деле бог жесток и безжалостен. Каждая следующая доза должна быть больше, иначе начинается ломка. И даже самая малая доза не даётся просто так. Рабы рвут друг другу глотки за часть Его тела, а слуги внешне вежливо, но на деле ещё более неистово пинают друг друга локтями, кидая объедки рабам и успевая посмеяться над их отчаянной вознёй, включающей любое насилие, какое только в состоянии придумать изощрённый ум.

Торговцев уже нет нужды выгонять из храма, храм сам пришёл к ним, заискивающе протягивая небольшую потёртую коробочку с надписью «на восстановление». И новый бог поглотил и переварил его, этот храм. И теперь Он уже сам строит храм, для себя, руками тех, кто поклоняется ему. И не имеет значения, сияет ли теперь тот, старый храм позолотой куполов и белизной стен, разносится ли с пёстрой стрелы минарета усиленный динамиками голос муэдзина или суетятся ли у нарочито простого входа люди с вторичными признаками национальной и религиозной принадлежности на лице.

Это действительно неважно, ведь коробочка «на восстановление» теперь выполнена из дорогой карельской берёзы и служка презрительно смотрит на тех, чьи подношения не дотягивают до минимального стартового взноса, начиная с которого можно купить себе упоминание в молитвах к старому ослепшему и оглохшему богу, которого поднял на рогах Золотой Телец.

Человечек моргнул и засеменил ко входу, зябко подняв воротник старомодного плаща и глубоко сунув руки в карманы.

Через десять минут он стоял в самом сердце торгового комплекса. Здесь тоже было многолюдно, на скамейках вокруг фонтана сидели утомившиеся от прогулки мамы с детьми, и над всем этим стоял равномерный гул. Шарканье сотен ног, обрывки десятков фраз, мелодичные объявления и пиликанье сотовых телефонов, обрывки бумаги под ногами, прилепленная к мозаичному полу жевачка, пятно от разлитого напитка, облупившееся золото на декоративной фигурке ангела…

Человечек медленно повернул голову и оглядел суету вокруг себя. Руки его сжались. Он смотрел на прелестных детей и слышал, как они славят Его, умоляя родителей купить им очередную игрушку. Он смотрел на пылающие холодным огнём витрины, и со всех них на него смотрело Его лицо. Лицо, которое было лишено глаз, но имеющее огромный рот с миллиардом бриллиантовых игл-зубов и похотливо шевелящийся язык цвета парной говядины.

Человечек медленно вынул из кармана правую руку. Между большим и указательным пальцем белыми нитками шрамов по красной обветренной коже была вычерчена шестиугольная звезда, а из удивительно костлявого для такого полного человека кулака в рукав уходила пара тонких витых проводов.

«И поразил Господь народ за золотого тельца, которого сделал Аарон.»

18−06−2004

Профессионал

Воздух поздней весны был пронизан тёплыми лучами солнца. Большой город распускался навстречу свету всеми своими офисами и квартирами, распахивая заросшие серой пеленой слепые окна и вскрывая сосуды магистралей и капилляры асфальтовых тропок. Почти в самом центре города, на чёрно-битумной крыше высокого жилого дома, около самого края лежал человек, облокотившись на металлический бортик.

Лёжа на предусмотрительно запасённом куске «пенки», Сергей вглядывался в подёрнутый дымкой город. Фасады домов то фокусировались, выплывали из общего ряда, то вновь сливались в однородную массу. Мягкая полуденная дрёма ласково заставляла голову склониться и немного отдохнуть… Есть ещё время. Объект появится позже. Сергей прожевал ещё тёплый гамбургер, запил минералкой. Сунул мусор в тоящую рядом сумку — следов оставлять нельзя. Сергей сморгнул и снова прильнул к удобным окулярам мощного бинокля.

Вот идёт по улице человек. Не торопясь идёт. Не иначе, еврей, жид. Нормальные люди ведь что сейчас делают? Правильно, работают или спят. Ну уж не шляются по улицам без дела, во всяком случае. А этот, гляди — вальяжный какой. Одет неброско, чтобы внимания к себе не привлекать, да. Продал, небось, кусок России, и доволен. Воздухом дышит, гадюка. Сергей вновь вспомнил многократно перечитанный «Дневник Тёрнера». Нет, это однозначно жид. Они правят нами. Поэтому мы работаем, вкалываем, а они снимают все пенки. Гуляют, как хозяева.

А вот другой человек. Он висит на каких-то крошечных ниточках, как паук. Альпинист моет стеклянный торос небоскрёба. Наверняка русский пацан, наверняка. Только он не понимает, что он еврейский раб, что он обеспечивает им комфорт и получает за это высосанные из народа деньги. Значит, он тоже жид.

Вот идёт пара. Студенты, наверное. Вон, тубусы подмышками. Она… еврейка. Горбатый нос, тёмные волосы, походка… ну да, точно. А он… он — русский. Ну, или славянин, по крайней мере. Идут под ручку, смеются. Оба-на! Она к нему прижимается и целует! Вот ведь твари, что делают! Портят нам генофонд! А этот и рад, бля! Чему радуешься, осёл, за поебаться предаёшь свой народ!

Сергей перевёл дух. Нет, так нельзя. Он провалит задание. Это всё потом, потом. Ему нельзя отвлекаться, он ждёт свой объект. Он же профессионал. Он снял столько объектов, что теперь ему поручают самые сложные задания. Ему нельзя провалить это задание. Никак нельзя. Поэтому надо успокоиться. Всё потом, всё потом. Сначала задание. Он не для того выпасал объект, не для того месяц охотился за ним, осторожно выслеживая, как дикого зверя, не для того, чтобы сейчас всё испортить.
Вот, на парковой аллее сидит старушка. Просто сидит. Ей хорошо, она подслеповато щурится на солнце. А ведь и она — не невинная овечка. Невинных вообще не бывает. Каждый в этой стране норовит спиздить, стащить, нажить… всё это жидовское семя, всё это набитый в головы людей мусор. Почему нельзя честно работать, получать по заслугам, а не воровать? Ну ничего, они ещё узнают, как надо жить. Они узнают правду…

Сергей задержал дыхание и медленно, как давно учили, плавно нажал спусковой крючок. БАХ! И человек, неловко подвернув ногу, падает на асфальт. БАХ! И альпинист повисает в обвязке, как кукла. БАХ! БАХ! БАХ! Старушка запрокидывает голову, студенты валятся, как кегли, вместе со своими тубусами.

Сергей оторвал глаза от окуляров, повернулся набок и потянулся всем телом. Залежался… эдак и затечь недолго. Но чувство долга берёт своё и вот жерла бинокля снова смотрят в городской ландшафт. Студенты благополучно скрылись во дворах, прохожий свернул за угол, бабушка с трудом встала и поковыляла по своим делам. Прошла молодая женщина. Пробежала стайка пацанов. Проехала большая легковая машина… стоп! Это же объект!

Сергей мгновенно сдёрнул со стоящего на небольшом штативе аппарата чехол, двумя движениями оживил технику и нацелил широкое дуло объектива на подъезд дома, к которому подъехал чёрный «мерседес». Открылась задняя дверь, из неё вышла девушка. Крупный план. Мощная оптика выхватывает из тонированного полумрака лицо сидящего в «мерседесе» человека (щёлк!). Он пододвигается к двери (щёлк!), что-то говорит, девушка (щёлк!) нагибается к нему, он (щёлк!) приобнимает её (щёлк!)(щёлк!) и целует в губы (щёлк!)(щёлк!)(щёлк!). Девушка тоже приобнимает его (щёлк!), шутливо отбивается (щёлк!), отрывается от него и на мгновение поворачивается лицом к Сергею и поднимает голову кверху (щёлк!).

Всё, мерседес уехал, девушка набрала код и вошла в подъезд. Сергей скрутил длинную трубу объектива со своего Никона, не поднимаясь даже на колени собрал свою технику в чехол и в сумку и, выждав ещё пару минут не поднимаясь высоко и не торопясь спустился с крыши на чердак, а потом и к лифту. Завтра в официальной печати появятся неизвестно кем сделанные фотографии Очень Важной Персоны, публичного человека и ревнителя семейных ценностей… с любовницей.

Сергей вышел из подъезда, выпрямил уставшую спину и с чувством выполненного долга закурил, выпуская дым вверх. Он чистит свой город, свою страну. Он делает то, что может и умеет лучше всего в жизни.

Карьера и жизнь ещё одного еврейского наймита будет сломана.

27−01−2004

Наследство

«…Движение на дорогах затруднено, весь центр города никуда не едет, очень жаль, но в каждом несчастье есть долька счастья, хахаха, зато у вас есть возможность спокойно послушать хорошую музыку…». Света раздражённо шлёпнула по джойстику магнитолы и та, издав напоследок прощальное «умц» изо всех 12 фирменных динамиков, разочарованно всосала переднюю панель куда-то внутрь себя. Диджейская болтовня окончательно вывела её из себя. Она приподнялась на сиденье, скрипнула кожа. Из зеркала заднего вида на неё смотрела молодая женщина, несколько уставшая, но в целом вполне миловидная и стильная. Света удовлетворённо откинулась обратно на спинку, взяла сигарету и закурила, чуть приоткрыв окно машины.

Весь день прошёл в беготне. Встреча в офисе, визит в фитнесс-клуб, еженедельный поход в инвестиционный фонд, некстати проявившийся именно сегодня старый деловой партнёр… Плотный график жизни современной деловой женщины.

Света привыкла думать о себе как об успешной бизнес-леди и всячески старалась поддерживать в окружающих (а прежде всего и в себе самой) это мнение. Она курила, успокаивалась и постепенно её раздражение уступило место сонливости.

Впереди, насколько хватало глаз, тянулись ряды красных стоп-сигналов. Падающий на лобовое стекло мелкий дождь дробил тревожные огни на маленькие рубиновые капельки. Дворники регулярно смахивали сверкающие огоньки и всё начиналось сначала. Света рассеянно потушила тонкую сигарету в пепельнице, убедилась, что поток машин никуда трогаться не собирается, уронила голову на подголовник, плотно скрестила руки на груди и закрыла глаза.

***

Настя Голенищева возвращалась с бала у Сусековых. Давние соседи Голенищевых, переехав в эти места из столицы много лет назад, сохранили привычку периодически устраивать сборы светского общества. Дворовые разносили по соседним усадьбам церемонные приглашения, которые витиевато подписывала сама старуха Сусекова, бывшая камер-фрейлина при дворе Его Императорского Величества, и в назначенный час приглашённые съезжались в видавших виды экипажах к выбеленным адриатическим колоннам парадного входа. Их встречали те же дворовые, переодетые в ливреи, которые неумело следуя предписаниям хозяйки, провожали гостей в зал. Балы были однообразны и могли бы показаться скучными, если бы это не было фактически единственным значимым событием в округе.

Настя была бойкой девушкой, она росла вместе со старшим братом и полностью разделяла его игры и забавы. Она могла пробежать полверсты и почти не запыхаться, спрыгнуть с крыши в сугроб — в общем, матушка её неоднократно журила за поведение, недостойное дамы. Вполне естественно, что к своим 17 годам Настя не превратилась в строгую девицу на выданье, а осталась бойкой и остроумной девчушкой. На балах у Сусековых она была одной из самых популярных дам, и кавалеры выстраивались в очереди для того, чтобы сделать с ней круг вальса.

Настя сама правила двуколкой и её сердце пело от счастья: сегодня на балу был заезжий офицер, благородный, с умными карими глазами и еле заметной сединой в аккуратных усах. Она проговорила с ним целый час и он пообещал на днях заехать к ним в имение! Настя не могла сдержать улыбки, щёки её горели и холодный вечерний воздух не мог их охладить. Она чувстовала, как доселе неведомые силы подхватывают её и заставляют быстрее и быстрее погонять запряжённую в двуколку кобылу.

Колесо подскочило на большом камне и Настя, с трудом удержав равновесие, чуть не вылетела из двуколки, пребольно ударившись плечом. Экипаж остановился, неловко скособочившись. Настя осторожно спустилась на землю и увидела, что от удара из оси колеса выскочила чека. Само колесо валялось чуть поодаль. Настя поморщилась от боли в плече, прикинула расстояние до дома и поняла, что по сгущающейся темноте она обязательно заблудится.

Настя подошла к колесу. Оно было грязное и тяжёлое, а на ней было новое дорогое платье… Настя подумала, что если она выпачкает, или чего доброго порвёт платье, то матушка её непременно выругает, запрёт под замок и не видать тогда ей офицера, как своих ушей. Успокоившись и немного поразмыслив, Настя решила, что время сейчас позднее и помощи ждать неоткуда, но с другой стороны — она достаточно сильна, для того, чтобы попытаться поставить колесо на место. К тому же, платье пачкать, конечно, жалко, но ведь вокруг никого нет и никто не её увидит. Она решительно дёрнула шнурки корсета и уже через несколько минут босая простоволосая девушка в одном исподнем с некоторой натугой катила колесо к экипажу.

Кобыла невозмутимо переступала с ноги на ногу и жевала губами. Настя прислонила колесо к экипажу и, отдыхая, думала, как же это она теперь будет поднимать двуколку, чтобы одеть его на ось.

В этот момент ближние кусты зашевелились, из них вылез кто-то и хриплым пропитым голосом сказал:

— Ох, красавица, а подашь ли денежку бедному калеке…

Настя остолбенела, а бесформенная тень, распространяя сильный запах гниющей плоти и грязи подковыляла ближе.

— Ох, красавица… а чтой-то ты тут делаешь одна, да в такую пору, да в исподнем, а?

По смене тона с просящего на вкрадчиво-приторный Настя почти мгновенно поняла, что надо бежать и уже было сорвалась с места, но в этот момент сзади на неё навалился ещё кто-то, вонючий и сопящий, она почувствовала, как заскорузлые пальцы хватают её за нежное тело… она закричала в испуге.

— Кричи-не кричи, а будешь наша вся, молодая-мяконькая…, — похотливо прохрипел первый калека, а второй одобрительно замычал и на всякий случай зажал Насте рот вонючей ладонью.

Дальнейшее Настя почти не помнила. Она то забывалась, то приходила в себя, но только для того, чтобы в очередной раз ощутить боль, удары по лицу и телу, резь в паху, мокрую грязь под спиной и ужасное чувство беззащитности и беспомощности, которое, впрочем, довольно быстро сменялось безразличием. Она слышала гнусный хриплый смех, на неё наваливалось то дурно пахнущее тело полегче, то не менее дурно пахнущее тело потяжелее, ей казалось, что на неё льют горячую воду, царапают грудь, тискают и треплют, как тряпичный узел. Настя даже не заметила, когда всё закончилось. В её голове крутилось сиплое дыхание, круговерть теней, и посреди этого огненными буквами выплывали слова: «бедному калеке»… «бедному калеке»… «подашь ли денежку»… «красавица»… «подашь ли денежку»…

Ранним утром её нашли их дворовые, высланные обеспокоенной матушкой навстречу. Она лежала на боку, голова безвольно свешивалась на плечо, всё её тело было в уже засохшей корке, крови, синяках и царапинах, а серые глаза смотрели куда-то вдаль и никак не хотели видеть суетящихся людей.

Калек-поругателей нашли на тот же день к обеду. Их затравили собаками, а трупы оставили гнить там же, где их настигла свора, на опушке леса. Настя всего этого не видела, потому что сидела дома и сухими глазами неподвижно смотрела в раскрытую книгу. Она вообще ничего не хотела и не могла видеть. Ей казалось, что жизнь её закончена и сейчас она влачит существование где-то в преддверии ада.

Однако, уже на следующий день, прослышав о беде, к Голенищевым приехал тот самый офицер. Настя очень не хотела выходить к нему, но он настаивал и умолял… она вышла, потупив глаза, увидела его обеспокоенное волевое лицо, не выдержала и разрыдалась у него в объятиях.

Офицер оказался полковником С-вым, который был в отпуску у старого армейского приятеля. Полковник целую неделю провёл, не отходя от Насти, всячески развлекал её рассказами о дальних странах, опасных походах и придворных интригах. Он был холост, честен, не богат, но и не беден и, как говорилось выше, хорош собой, а Настя, несмотря на пережитое, молода и красива, и совершенно неудивительно, что через пару недель проишествие было благополучно забыто, серость перенесённых страданий сошла с Настиного лица и сменилась на вновь обретённый задорный румянец, а ещё через месяц счастливые новобрачные уже весело катили в столицу, к набережным и высоким каменным домам, прочь от провинциальной глуши, скуки и тёмных просёлочных дорог.

***

Свете послышался стук. Она открыла глаза, моргнула и краем глаза заметила тёмно-серый силуэт за приоткрытым окном. Тень ещё раз постучала по стеклу грязными пальцами и прохрипела в щель:

— Ох, красавица, а подашь ли денежку бедному калеке…

Света открыла было рот, чтобы произнести очевидные слова отказа, как вдруг почувствовала, как из ниоткуда, из тёмной глубины, поднимается тяжёлый, липкий, ничем не объяснимый страх, который смягчает мышцы и заставляет безвольно опускаться руки, который властно влечёт в животное чувство безысходного кошмара. Света провалилась во всасывающий холод и мочевой пузырь расслабился помимо её воли. На сиденье текла горячая влага, пропитывающая дорогую одежду, попрошайка уже куда-то испарился в испуге, а Света кричала, кричала страшно, как будто её убивают. Она кричала, и не могла остановиться и в её глазах был дикий ужас.

29−10−2003

Разворот

Вот так всегда. В тот момент, когда ты задержался на службе, выполняя действительно важную работу, а дома уже ждут гости и накрыт стол — причём по случаю собственного дня рождения, заметьте! — на дороге возникает пробка. И не просто пробка, а конкретный затор, минимум на полчаса толканий, дёрганий и нервного мата… Саня в сердцах ударил по упругому бублику руля. Мобильный он выключил ещё когда уходил с работы, потому что ему позвонили уже все родственники и друзья, какие только можно и до момента, когда он сядет за стол, Саня не хотел никого больше слышать.

От выстроившихся в почти правильную колонну «по четыре» машин поднимались дымки выхлопов и сигарет. Люди, понимая, что с этой улицы уже особенно никуда не деться, спокойно ждали, когда невидимый за поворотом дорожный тромб будет наконец-то удалён доблестными инспекторами ДПС. Кстати, Саня минут пять назад видел этих красавцев, собиравших дань с любителей быстрой езды. Вот уроды, с ненавистью думал Саня, вот когда они нужны их хер найдёшь, а как бабки насшибать — так пожалуйста. Морды красные, как из одной пресс-формы вышли…

В голове Сани исподволь зашевелились мысли по выходу из кризиса. Есть же другая дорога, хрен с ним, что объезжать придётся далековато — зато он точно будет ехать, а не стоять, а для бешенной собаки 100 вёрст не крюк, и потом, он с уверенностью сможет сказать гостям и близким, что торопился изо всех сил… да и стоял Саня в крайнем ряду…

Приняв волевое решение, Саня резко развернулся через две сплошных.

И тут же похолодел: по только что пустой встречке, светя фарами в лицо и неторопливо вращая синим маячком, прямо перед ним катились давешние менты. Их красные рожи последовательно выразили крайнее изумление, негодование и злорадство. Их машина встала и Саня даже не стал дёргаться, а сразу прижался к обочине.

Стршсржптрнко первйбаталндпс Москвы, ваши документы. Нарушаем, товарищ водитель, нарушаем… будем оформлять. Подъедете к нам в батальон с квитанцией, получите права…

Вся колонна с огромным интересом в глазах наблюдала за тем, как два дюжих дпс-ника воспитывают нарушителя. От отчаяния и стыда Саня заявил, что он развернулся в разрыв двойной. У ментов глаза на лоб полезли от такой наглости, однако, когда они подошли к месту разворота, Саня действительно указал им два заметных скола краски на разделительной линии со стороны, с которой он разворачивался, которые с большой натяжкой можно было признать разрывом.

Однако менты, начиная звереть, заявили Сане, что это не может быть разрывом, потому что в обозначенный створ машина просто не пролезет. Не говоря уже о том, что разрыва тут никогда не было.

Однако Саня, понимая, что обратной дороги уже нет, набычился окончательно и предложил ментам следующий вариант: он сейчас разворачивается в другом месте на таком же пространстве и, если он это делает, то менты его отпускают. А если нет — штрафуют за два нарушения сразу.

Менты переглянулись. Было видно, что им тоже не очень хочется всё оформлять по закону, но поскольку теперь с клиента денег точно не взять, в их водянистых глазах Саня заметил интерес.

Через 5 минут ментовский «форд» стоял поперёк одной полосы пустой боковой дороги, а менты стояли напротив предполагаемого места разворота и ждали Саниного манёвра.

Саня понимал, что, в принципе, он сейчас может рвануть и попробовать уйти — но это, конечно, будет просто пиздец. Возможно, пиздец со стрельбой. Поэтому он сосредоточился, замер, воткнул первую… и втопил газ, как спустил курок. Резко и до конца. Передние колёса его девятки завизжали и машина прыгнула вперёд.
Саня был странно спокоен. В голове не было уже никаких мыслей. Ушли гости, закончился праздник, разъехалась пробка. Остался только разворот у двух неподвижных силуэтов в ярких жилетах метрах в пятидесяти впереди.

Саня прикинул верно. Набрав примерно 90 км/ч и поравнявшись с ментами, он резко повернул руль влево и нажал тормоз. Мир повернулся вокруг него и почему-то накренился.

Истеричный визг шин, гулкий удар.

Немая сцена: санина девятка стоит на встречной полосе. Менты стоят с раскрытыми ебальниками. В конце улицы маячит их «форд» с ленивым синим маячком. На месте саниного разворота на асфальте чёрной резиной по серому асфальту нарисованы две жирных дуги. Две. Не четыре. И места они занимают очень мало.

Саня вписался в нужный створ.

Он выдохнул, махнул рукой ментам и рванул с места. Дома его ждали гости и накрытый стол.

В конце концов, должен же он попасть на свой день рождения?!

19−09−2003

Тихий ангел пролетел

Мрачный Лёха шёл домой. В институте не ладилось: вредная преподша никак не хотела ставить зачёт по лабам, и в итоге ему светил недопуск к экзаменам. Даже почти летнее солнышко, поднимавшее клубы пара от мокрого асфальта и приятно припекавшее спину, не радовало. На плече Лёхи висела сумка со всякими умными книжками по электротехнике, которые ему предстояло штудировать двое ближайших суток и настроение от этого никак не хотело улучшаться, а совсем даже наоборот. Лёха курил, думал о вечном и рассеянно обходил мелкие озерца чистой дождевой воды.

Катенька сидела в песочнице и горько плакала. Девчонки опять не взяли её играть в дочки-матери из-за того, что её кукла была старая. Она было сунулась к мальчишкам, но те только жестоко посмеялись, отняли куклу и кинули её в лужу. Кукла так жалко плавала в луже, беспомощно покачивая поднятой пластмассовой рукой, что у Катеньки немедленно навернулись слёзы. Она попробовала поискать какую-нибудь палку, чтобы вытащить куклу, но палка оказалась короткой и Катенька оступилась в лужу обоими ножками в новых жёлтых носочках. Теперь она сидела в песочнице, прижимая к себе мокрую куклу и не стесняясь ревела в три ручья.

Павел сидел в приёмной дерматолога, согнувшись и подпирая голову обоими руками. Перед его глазами стояли страшные строки, написанные в его медкарте характерным врачебно-неразборчивым почерком: «цитологический… хроническое воспаление… папилома…» и в конце — «рак кожи 3-й степени». Рак! Это же просто пиздец как смешно и глупо! Ну кто бы мог подумать, что растущая родинка, которая ещё год назад и видна-то не была, является предвестником болезни, от которой нет лекарств. Да, конечно, папиллому можно удалить. Но теперь он точно будет знать, что в его теле живёт чужая клетка-мутант, которая только ждёт своего часа. Он знает, как это бывает… как угасла его бабушка — за три недели рак сожрал её. И вот теперь его очередь. Не зря же его вызвали к врачу снова?

Бомжиха Инна стояла в очереди за разливным пивом. Ей было дурно и очень хотелось похмелиться. Некоторое неудобство доставляла пара свежих синяков на рёбрах, поставленных вчера то ли Степаном, то ли Васей, то ли Фёдором… она наверняка не помнила. Чесалась промежность и нарывал почерневший большой палец ноги. Инна переминалась с ноги на ногу, нетерпеливо шмыгала носом и то и дело рылась в поросших бахромой грязи карманах когда-то дорогой куртки. Денег у неё было только на одну кружку и Инна постоянно проверяла, вся ли мелочь у неё на месте.

Саша ехал на работу. По радио поставили его любимую Road To Hell и он заслушался хорошей музыкой. Нога сама собой давила на газ, второй ногой он отстукивал ритм рабочего барабана. Машина ровно бежала в общем строю, и ритм движения убаюкал его внимание. Он не среагировал на жёлтый светофор. Секунда, удар, хлопок, дробь рассыпающейся пластмассы — и вот он уже никуда не едет, а торчит в заднице иномарки. Кажется, перед ним была семёрка БМВ. Саша похолодел, а через мгновение и вовсе задрожал, потому что в иномарке разом распахнулись все двери и оттуда полезли здоровенные небритые лица кавказской национальности. Саша понял, что он попал так, как не попадал ещё ни разу в жизни. Ему стало плохо.

Кизя понуро ждал хозяев квартиры. Глупее попалиться было трудно. Ну кто же знал, что лёгкий английский замок, на который была закрыта входная дверь, окажется сломанным и не откроется изнутри? Кто знал, что в соседнем доме менты именно сегодня будут кого-то пасти? Кизя был опытным форточником, выпас эту квартиру на втором этаже и глухой ночью, извернувшись как змея, перелез с крыши подъезда на подоконник, а оттуда проник в приоткрытую фрамугу. И что его ждало? Богатый улов — и нежданная ловушка. Ментовская машина и сейчас дежурила ровно напротив злополучных окон у подъезда соседнего дома. Кизя хмуро грыз найденную в холодильнике копчёную колбасу и сплёвывал шкурку на паркет. Торопиться было некуда.

***

Докурив, и щелчком выкинув бычок, Лёха вдруг вспомнил, что забыл в лабораторной комнате важную методичку. Плюнул, и пошлёпал обратно в институт, благо отошёл ещё недалеко. Махнул раскрытым студенческим вахтёрше, прошёл через длинный Г-образный коридор, поднялся по лестнице и свернул во вторую дверь налево. В глаза бросились неожиданно радостные лица товарищей по несчастью: «Прикинь, Людмила всем лабы подписывает! Её замдеканом назначили, она на радостях добрая!». Через десять минут Лёха скакал прямо по лужам, и улыбался, как законченный идиот: до первого экзамена у него было ещё две абсолютно свободных недели.

Кто-то тронул Катеньку за вздрагивающее плечико. Она обернулась — рядом, доверчиво улыбаясь, стояла незнакомая девочка с куклой подмышкой и что-то говорила. Девочку звали Света и она только вчера сюда переехала и никого здесь не знала. Катенька последний раз хлюпнула носом и скоро они, сидя в кустах, вовсю заплетали куклам волосы, «поили» их чаем из красивого набора Светы и громко хихикали.

Павла вызвали по фамилии и он зашёл в кабинет. Его встретил улыбающийся врач и Павел похолодел: ну, точно. Успокаивать сейчас будет… Оказалось, что родинку ему выжгут лазером в медицинском центре, для вручения направления в который его и вызвали, а в прошлый раз он по ошибке заглянул в чужую карту. Никакого рака у него не было и в помине. Он с лёгким сердцем взял направление и поехал записываться на операцию.

Инна в очередной раз полезла в карман и какая-то свёрнутая бумажка ткнула её в тыльную сторону ладони. Инна вытащила её и обалдела — это был невесть откуда взявшийся полтинник. Она проверила его ещё раз, покрутила в руках и даже понюхала. Оценив длину очереди, она гордо вышла из неё и направилась к коммерческой палатке, провожаемая непонимающими и злобными взглядами таких же опустившися людей.

Саша не успел и глазом моргнуть, как откуда ни возмись подлетели микроавтобусы, из которых, как в кино, посыпались спецназовцы, мигом скрутившие и уложившие на асфальт всех кавказцев. Надо же было случиться такому совпадению: милиция готовила захват нескольких авторитетных воров уже несколько лет и Саша попал как раз на её финал.

Куривший мент сплюнул на бычок, откинул его в сторону урны и залез в свою «шестёрку». Стоявшая полночи ментовская машина тронулась с места, набрала скорость и скрылась за углом дома. Кизя не поверил своим глазам, бросил колбасу и устремился к приоткрытому окну.

***

Через полгода бывший студент, а ныне рядовой Российской Армии, Лёха уныло подметал плац жидкой метёлкой. До дембеля было как до Китая раком.

Катенька снова сидела в песочнице и ревела. Свету приняли в свою компанию другие девочки с красивыми игрушками и Катенька снова была презираема и брошена. Ей казалось, что это на всю жизнь.

Павел выжег родинку лазером. Но рак очень не любит постороннего вмешательства («боится ножа», как говорят врачи), и таящаяся в лёгких саркома скоро выпьет его жизнь.

Холодным ноябрьским днём Инну нашли замёрзшей на улице и после того, как никто не явился за трупом, её кремировали и похоронили в безымянной могиле.

Адвокаты кавказцев постарались на совесть. Их выпустили, а когда они уладили свои дела, то вспомнили о разбитой машине. Найти Сашу было делом техники.

Кизя полез в богатый дом, но не удержался на карнизе и неловко упал в подвальный колодец. Приехавшие через месяц хозяева дома обнаружили полуразложившегося Кизю со сложенным пополам позвоночником.

23−06−2003